Вышли мы на опушку, ту, что возле. Да.

Мы стоим, не знаем, что думать, додумываем что-то, что не додумано было. Ну не инерция, но просто нет мыслей. Ага.

Вот. 

Молитвами филтровать воду. Под молитвы успокаивающий тон убивать жирных, дряхлеющих, что олицетворяют тут власть/народ. Трансцендентальная фильтрация, обратный осмос всия.

Смотришь, чтоб не завалялось чего за машинкой памятного, таишь надежду. Еще прокурено так в комнате, последние сигареты здесь испустили дух, а ты не куришь ведь, а запах стоит, уныло сочится сквозь щели в окна, диффузируя с этим чистым, пустым воздухом. Пропадает. Пусть бы остался, спал бы, обнимал ноздри, пока не успокоюсь, пока не вольюсь в новое, но через пару часов тут только спертое углекислое, потертая стена и редкие фуры. 

Да нет, ничего экзистенциального, ничего невытесненного, что из язвы сочилось бы едким соком, смешиваясь в бензиновые капли на водной глади путанных слов. Твой друг теперь чай: выносливый, молчаливый. Заваривается стоит, кот - пидарское создание, погладил - у него член встал, он его тут же вместе с яйцами языком давай обрабатывать, пушистый мешок с потрохами. Немного стремно в целом, как то уже отмазаться нечем, потеря концентрации теперь овца твоих страхов, не эта пауза, обоснованная остановкой для вкушения запаха. Да, теперь только сам, молча, вот слышен даже шум жесткого диска, как шум машин на бесконечно удаленной дороге, усеяна сомнением объективность восприятия, но если поближе придвинуться, то да, это он шуршит. В идеале было бы поставить твердотельный, но знаешь, в пизду идеалы.

Как то даже хорошо, что инета нет. Ты вода, а он сифон. Дон-дон, привет, я Уизли Рон. Да, вчера смотрели Гарри Поттера. Да, я люблю его. Вот очень странная штука: смотришь, тянуть пытаешься эмоции с экрана, ну давайте, милашки, очаруйте меня, а оно никак, но только отвлечься стоит, завтыкать у окна, пока кофе стынет, как вчера молнией в башку бах, и этот контекст, ну здравствуй, а вчера то что.. В целом, приоткрыло меня. Это как на морозе шубу расстегнуть. Хотя нет. Руки теплые.

Меланхолио сентименталио, доброжелательный таксист, блядькающий через слово проницательный живой мужик. Если бы Джармуш его в фильме снял, был бы он милой историей, а так ветер свистит в бесцельности, да я даже дыру в голове вижу, если в ухо посмотреть, вот она, сочится воздух, на стенках конденсируются капли рефлексии. И раз, и два, по буеракам к дому моему, ох и ах, но этот такой: "нормааально", ну и нормально, тут не жалко и сверху накинуть, пидарасам недовольным в рот бы бздануть, а если магнитик к домофону без оглядки на "ну наконец-то", то и правда рядом. А что люди, ты сам будь. 

Я вот и пытаюсь.

Я всегда боялся нарушить идиллию, сейчас я хочу кричать, чтоб гной моих десен орошал белую стену бурыми слезами смерти. Глазами хочу вырывать куски, замещая глазные яблоки на камни, зубы на воду, кожу на известь вперемешку с мусором. Я шум, произведенный генератором случайных чисел в процессоре, доживающем свой век. Я мрак, не удостоившийся даже тишины. Я бы хотел быть семью струнами, одной клавишей, боже, хотя бы одной клавишей, но звуки смешались в химерную кашу, которую не станут жрать даже гиены.

Я затаил дыхание. Я готов сдаться. Цикада мой метроном, ты скоро умрешь, тебя спалит солнце, оно тебя ненавидит, слышишь? Я тоже. 

Ритм избитого сердца, так неровен, сердито пялится на меня изнутри. Что ты хочешь, мразь? Я не буду спать ради тебя, ласкать головки твоего эпителия нежными травами, сладострастно всхлипывать, закатывая глаза, ты этого хочешь, чего ты хочешь, чего ты хочешь? Скажи мне, у меня нет больше сил, ноги меняют свойства, губы ебутся с зубами, оголяя кровавые вагины, запрашивая соли желез, что и так заблеваны собственной оголтелостью. Няяяя, няяяяя, няяяяя! Это твой оргазм в обосранном туалете, не капля крови из пальца на девственном снегу, не взгляд внутрь стеклом беззащитного глаза, не отсыревшая спичка, молящая о спокойствии воздуха.

Я вижу это насквозь, я хочу закрыть глаза, но вспоминаю, что они тут ни при чем, куски прозрачного говна. 

Я переборщил. Слышать столько - это слишком.. Прости, я даже не знаю, кто ты. Я никогда не заговорил бы с тобой. Скорее плюнул бы тебе в лицо, оставшись незамеченным, скрылся бы. Не в радость. Это удел, система координат, функция. 

Я тут ни причем.

У тебя заросшая японская пизда. У меня так пах куриный бульон у бабушки, я ненавидел этот запах, труп старой курицы кипятился в непроветреваемой веранде, капли смерти на стеклах, капли смерти на стене, столе, плите, везде он, и этот тошнотворный запах, черт. Еще хуже, когда не курица, а говяжьи кости, в особенности череп. Если я пробегал, нечаянно вдохнув, то вдыхал всю мерзость смерти: именно так я это понимал и меня тошнило. 

Вообще, я люблю мясо. Но не смерть. Да кто ж ее любит. А многие просто не отличают запах мяса и запах смерти. А я и не знаю, в чем отличие. Там где желание (пожрать), там жизнь. Там, где отвращение, там смерть.

Мне приходится плакать. Плакать внутри, не выдавливается наружу каплями, еле-еле, мешает страх. Я боюсь себя. Боюсь великого себя, может, боюсь себя униженного. Я сковывал себя часто, сковывал всегда, предпочитал сонную улыбку ясному взгляду, дрожащую руку сильному удару. Почва размокала под вечными дождями, почва превращалась в жижу сродни дерьму, текущую у моих ног, влачащую меня за собой. Поминальные дифирамбы стали будним стихом, полет алого являлся во сне скованных мышц, пробуждение в усталости, в боли, в бесчувствии. Я хотел и мог, но не делал. Я лежал и плакал, стирая губку кости в прах, недвижимый. Я спал с открытыми глазами, время от времени смазывая липкой от желания слюной гноящиеся глаза. 

Я бы хотел задействовать "она", но я буду не прав, хотя "она" главный фигурант. Языки ее нежности и когти наивности. Я так люблю ее молчание на вдохе, мысль, прерванную, застреленную на пути из груди в гортань. Ее пальцы легче лебединого пуха, в холодной влаге мякнут, как хлеб в моей воде, боле - хлеб в воде святой, обречен на культ. Я не хотел бы выпускать этот ручей из тени своих суставов, вечно пульсировать, то сжимая, то разжимая, наконец, взорвавшись. 

Я боюсь белого кролика, мирно сидящего в клумбе, поросшей тюльпанами. Я боюсь черного пса, что вот-вот догрызет свой туннель из недр груди наружу.

Успокой меня.

Разрываемы клочьями, пускаемы слюньями, свиньями, гвозди вперемешку со сволочью пускаются в пляску, обнажая чистоту, свист, визг. Ляжки толстой бляди душат ущелья святости, облачая невинность в платье оборзевшей пизды, пуская по улице на каблуках длиною в километр. Иди, Блядь! Фантасмогория, сказка, чудачество. О боже, о боже, сколько еще подобного? Сколько еще несусветного, придирчивого такого, мелкого? Вкус каши горелой во рту поблевавшего.

Завтра будет проще, ты посмотришь видео о морском котике, спасающем любимую из зубов касатки, ты поверишь и вдохновишься незыблемым, гренка с черным чаем согреет кровищу и так теплую. Вот и заснешь, а мягкие волосы пахнут хэдншоулдерсом.

четная нечетная это твоя поэма это мой грех пряники раздают не только у входа в монастырь а вездесущее зло прячется не только под камнями лопаты стонами грызут ногти твои вуаль черна паланкин лелеет тишину и лишь утренняя птица не отказывается от завтрака тяжестью бровей пугая саму себя а лесть так и льется так и сыплется перхотью а слова так и мнутся бумагой  мягкий металл вмятина не исправить не сжечь поступить не можешь иначе притворяешься не смотришь в глаза всякий раз когда случается уходишь я я я знаю как пахнет роса знаю как стонет птица ошибочно думая ошибочно предполагая суть ошибки неизменно чиста как роса

Мне есть, о чем писать. Когда в марте снег, ничуть не удивительно. Когда во сне тревоги, ничуть не удивительно. Когда кровь из раны, ничуть не удивительно. Это ностальгия по форме. Вместо широких памфлетов короткие предложения. Мне даже и писать то нечего. Форма инициировала чувство вины, старался оправдаться за излишне трезвый слог. В спокойствии слова мертвы. Блядь. Ладно. 

Когда пальцы ног при ходьбе касаются асфальта. Смело, не в стыд, не уповая на скромность и сдержанность. Обычно ведь нет. Но сейчас поверхность целует ступню жаром свободы, каждый шаг, каждый вздох в такт. Площадь соприкосновения увеличивается, нога приобретает иной момент, момент невиданной доселе силы. Пусть это будет походкой имени Джона Леннона. Пусть так, мне просто нравится. Нравится этот механизм, заставляющий мелкие камешки у обочины шуршать под ногами: то ли ругань вслед, то ли совет - хрен с ним. Мир теряет значимость, эти дурацкие птицы, кукующие с утра, но не кукушки. Они пахнут утренними какашками изо рта - моим интимным голодом, о котором не принято давать знать. Ворчуны из моего детства, мне кажется, я никогда не видел вас.
Днем я хотел написать про манифест, а сейчас моя слюна готова облюбовать любой забор из слов. Слабость тащит из глаз воду, да бог с ней, воды не убудет. Ах, слышу: скрипки - гадкие инструменты из моих же нервов, натянутых на глухие деки. Свободный вход да +1? Издеваетесь, ребята, хуле делать мне в вашей судьбой обделенной компании?
Компульсия из непроизвольных покачиваний, амбушюры моих нежных белых гадов греют охуевшие от ласки уши. "В пизду, в пизду", - твердит сознание, закусывая хмель соленым огурчиком. Эмоции диким красномордым троллем стоят этажом выше, достав свои острые хуи в надежде поссать на этого наивного сноба, прогревшего жопу в старом кресле. Вот-вот, я уже слышу, как первые капли вырвались из нежного эпителия и стремятся вниз, блистая в пучине рассветной неги.
Я помню, как это было в первый раз. Помню старый рафик, некогда белый, но там - кремового от старости цвета, голубую футболку с темно-синей окантовкой, неуверенные шаги и растерянный взгляд. Загадка из двух странных морей играет со мной в рыбака наоборот. Эй, потише. Я же только взглянуть, а вы сразу сети, крючки какие-то полезли, больно же, блять! Захотелось бегать по утрам, и бегал ведь, трогал сосны, летя без мыслей, колючки щекочут ладони. Хотелось упасть, прийти в крови, мужественный, боль терпишь, рана заживает, стоицизм. Вместо ребячество только какое-то да глупость рыгуче-максималистская. Nothing's gonna change my world, скрипки во втором куплете и пожелтевшие от жары в июле листья, кровь, вскипающая и запекающаяся внутри миллиардами тромбоцитов, молекулы воздуха, ласкавшие твое лицо, были эликсирами вечности. Центр мира кулаком озверевшего коммуниста сместился туда, куда было дальше всего. Законы физики курили на заднем дворике: плевать им на зависимость силы притяжения от расстояния, неплатежеспособный клиент, жди подаяния, мудак.
В 7 утра, на исходе сил, под мерзость желудочного сока, исходящего из провонявшегося вином желудка, я пишу тебе этот грубый и неотесанный текст - конституцию моей помешанности. То, чего так не хватало. Походка имени Джона Леннона - сила реальности, сжирающая утопию; сила утопии, меняющая реальность, нагота перед алтарем зеркала.