Мне приходится плакать. Плакать внутри, не выдавливается наружу каплями, еле-еле, мешает страх. Я боюсь себя. Боюсь великого себя, может, боюсь себя униженного. Я сковывал себя часто, сковывал всегда, предпочитал сонную улыбку ясному взгляду, дрожащую руку сильному удару. Почва размокала под вечными дождями, почва превращалась в жижу сродни дерьму, текущую у моих ног, влачащую меня за собой. Поминальные дифирамбы стали будним стихом, полет алого являлся во сне скованных мышц, пробуждение в усталости, в боли, в бесчувствии. Я хотел и мог, но не делал. Я лежал и плакал, стирая губку кости в прах, недвижимый. Я спал с открытыми глазами, время от времени смазывая липкой от желания слюной гноящиеся глаза. 

Я бы хотел задействовать "она", но я буду не прав, хотя "она" главный фигурант. Языки ее нежности и когти наивности. Я так люблю ее молчание на вдохе, мысль, прерванную, застреленную на пути из груди в гортань. Ее пальцы легче лебединого пуха, в холодной влаге мякнут, как хлеб в моей воде, боле - хлеб в воде святой, обречен на культ. Я не хотел бы выпускать этот ручей из тени своих суставов, вечно пульсировать, то сжимая, то разжимая, наконец, взорвавшись. 

Я боюсь белого кролика, мирно сидящего в клумбе, поросшей тюльпанами. Я боюсь черного пса, что вот-вот догрызет свой туннель из недр груди наружу.

Успокой меня.